не красавчик, так что оставим мою анатомию в покое. Несмотря на возражения торговца, заставляю его дать мне штаны каторжника в синюю и белую полоску и ярко-алый френч «гвардейца» индийской армии (он бы хотел, чтобы это был высший офицерский чин!). Я откапываю огромный золотой эполет и пришпиливаю его на левое плечо. Никакого кепи, сэр, островерхий белый клоунский колпак, пожалуйста. Чтобы сбалансировать цвета, перекидываю через плечо, как перевязь, синий шарф грубой вязки и перетягиваю его золотым поясом. Вот черт! На моих каторжных штанах нет карманов: сую деньги в носок, трубку и кисет за пояс. И под конец наношу на лоб и щеки три белых пятна разной формы; чтобы сбить с толку любопытных.

Если все остальные приглашенные поступят так же, возможно, будет забавно!

Бал оказался колоссальным: три тысячи костюмированных танцоров. Впустили слонов, медведей, шутов и акробатов. Все были размалеваны, разодеты в парчу, в тюрбаны с султанами, разноцветные полосатые шарфы; струились шелка. Однако всё вместе выглядело тускло и пресно, грязно и без малейшего блеска. Чтобы сверкать, шелка не нужны. Чтобы нарядить ярко, требуется много нейтральных тонов и несколько вспышек разумной силы и матовые ткани. «Русские балеты» Дягилева с их «Парадом» и «Треуголкой» [106] вместе с Пикассо уже преподали нам этот урок. Когда вошли слоны, наконец повеяло роскошью. Дамы и господа, поверьте мне: в пестрой и разодетой в шелка толпе серая слоновья кожа выглядит шикарным нарядом.

Как же все были хороши! Свежевыбриты, припудрены, респектабельны, церемонны. Каждый скромно выгуливал достойные восхищения восточные титулы, от эмира до раджи или мандарина. Нищие? Никаких лохмотьев на празднестве в сердце небоскребов! Если ты магараджа или губернатор Британских Индий, ты только и можешь что выставлять напоказ свой наряд. Сколько знати на этом вечере! Раз в год балы-маскарады служат удовлетворению амбиций, подавляемых реальностью повседневной жизни. Легкой музыке не раскачать эту коллективную окостенелость. Что же до меня, то моя судьба очень скоро устроилась. Я диссонировал; ни шут, ни гаер – я был некстати. Я был неуместен. Я не вызвал ни едва заметной улыбки, ни малейшего удивления, ни малейшего любопытства, ни малейшей симпатии. Случайный бедолага, единственный в своем роде, я был неприятен, поруган, отринут. Я бесславно ушел, отвергнутый respectability.

Разговоры велись исключительно серьезные. Один джентльмен, одетый послом из шекспировских пьес, сказал мне: «Видите того японца (настоящего)? Вот великая нация. С западной цивилизацией покончено (бедная Франция!). США или Европа – это конец, мы больше ничего не создадим; новые цивилизации возникают на Востоке!» Я охотно соглашусь, что Восток – Индия или Китай – однажды вступит с нами в успешный, искренний диалог. Он заговорит с нами об этике, а не о демпинге. Я ответил: «Франция не постарела за два тысячелетия; просто Америка молода, она только начала!»

Со своими тремя пятнами на лице я чувствовал, что тот факт, что меня беспокоят столь серьезные идеи, должен насмешить моих друзей. Но нет! Ярко-алый посол, зеленый мандарин, магараджа с султаном и на костюмированном балу продолжали обсуждать со мной непостижимые проблемы.

7

Разорванная надвое семья

Отважусь на рискованное предположение. Градостроитель осмотрелся, проведя два месяца в США, и думает, что постиг суть проблемы. Машинному обществу не сошло с рук, что оно, не остерегшись в сегодня уже минувшем первом веке своего существования, построило города наоборот. Город – жилище, пристанище семьи, работы и развлечений – постепенно, шаг за шагом, сопровождает человеческую жизнь. Если город ложный, ошибочный, построенный вопреки здравому смыслу, это плохо сказывается на жизни людей; и, отвергнутые средой, которую сами себе создали, они попадают в опасные передряги. Двадцатый век не строил для людей; он строил для денег! (Мысль из моего «Лучезарного города», впоследствии подчеркнутая в напечатанной во Франции тиражом в восемьсот тысяч программе реформы Национального союза бывших фронтовиков.) Чем это измеряется? Основным социальным элементом, ячейкой социального тела, семьей. В США семья нев фаворе. Мне делали признания, которые я сразу записывал. В течение долгого времени я внимательно исследовал посягательства этого гигантского аппарата, каким является неправильный, растянутый современный город, на жизнь. В США диагноз очевиден больше, чем где бы то ни было, потому что всё здесь приобретает большие размеры, становится явлением.

Городские зоны – это уже не города, но регионы. В Чикаго или Нью-Йорке их диаметр достигает сотни километров. Градостроители были дальновидны? Нет, они заблуждались! Солнце обходит круг за двадцать четыре часа. Для того чтобы основные жизненные функции успели совершить свой ежедневный цикл, его бег слишком стремителен. Они захотели управлять событием, заткнуть щель, через которую просачивается равновесие: мы использовали скорость. Солнце движется еще быстрее. Они сконструировали рельсы для пульмановских вагонов, метро, автострады, дороги и покрыли всю территорию скоплением автомобилей. Страна на колесах; всё едет. «Мы свободны, потому что мы в дороге, за рулем, потому что мы читаем свою газету в поезде!» Промышленность движется вперед, занятая созданием этого гигантского инструментария. Я думаю, это болезнь. Я говорил: «Да, раковая опухоль чувствует себя хорошо». Вторая серия моих лекций не смогла освободиться от этого наваждения. Я сказал о Великом расточительстве, Great Waste, и понял, что американцы сами выковали себе цепи. И сейчас, в конце поездки, я наблюдаю глубоко больной элемент общества: разорванную надвое семью.

Великое расточительство можно проанализировать. Впоследствии я это сделаю. Оно ведет к hard labour. Жизнь превращается в сражение без надежды на победу. Изо дня в день неустойчивое положение. Атмосфера Сити волнующая, пьянящая, но изнурительная. Половина этого рвения ничего не дает, расходуется впустую. Вечером хочется уйти куда-нибудь подальше. Я уже рассказывал про пятичасовой коктейль, где все пятьдесят человек пили стоя в гостиной. Все встали спозаранку и прибыли на станцию этого отдаленного зеленого предместья на автомобиле (этом чудесном домашнем приспособлении, дешевом и простом в обслуживании – потому что «стандартное производство» позволило организовать содержание в исправности, ремонт, обмен). Вскочили в поезд. Зачастую там и обедают. Читают газеты. В Нью-Йорке садятся на bus или входят в метро – преимущественно в метро, потому что оно единственное идет быстро, а улицы совершенно запружены. Вот вы вскарабкались в свой небоскреб. Здесь разворачивается битва publicity и конкуренции. Вы обедаете в баре или